Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

Несмотря на то что в конце царствования Екатерины никто не счел бы бескорыстным ее отношение к Священной Римской империи, остается неизменным тот факт, что она никогда прямо не угрожала Германии. После Семилетней войны она скорее рассматривала поддержание равновесия между двумя германскими державами и защиту имперской конституции от амбиций Австрии и Пруссии как прямой интерес России. О собственных завоеваниях на территории Германии Екатерина не помышляла, даже присоединившись после колебаний к антифранцузскому союзу Австрии и Англии во второй половине 1795 года[1236]. Определенно восстановление европейского баланса сил было для Екатерины важнее, чем реставрация власти Бурбонов в Париже[1237], а особенно беспокоилась она о том, чтобы не допустить возникновения антироссийской коалиции, возможность которой впервые открылась в связи с заключением Базельского мира между Французской республикой и Прусским королевством. Если уже после поражения союзных войск в 1792 году Екатерина пришла к выводу о том, что восстановить монархию смогут лишь сами французы[1238], то аналогичным образом она до конца жизни полагала, что Священная Римская империя не возродится до тех пор, пока ее князья не сплотятся во имя защиты своих интересов[1239]. Последняя государыня в плеяде великих монархов XVIII века, она ощущала себя свидетельницей fin de siècle[1240].

Выводы

В начале 1980-х годов Дитрих Гайер отметил, что изучение просвещенного абсолютизма повсеместно несет на себе «личностные черты» и что аналогичный российский феномен также рассматривается преимущественно через призму биографии. Признав это как факт, он отчасти оправдывал такое положение дел указанием на просвещенческие интенции екатерининского правления. В то же время историк не слишком рисковал, высказывая подозрение, что императрица «и в будущем останется привилегированным объектом исторического интереса»[1241]. В непосредственной связи с этим утверждением настоящее исследование остается в русле историографической традиции, согласно которой Екатерине отводится в буквальном смысле решающая роль в истории русского просвещенного абсолютизма, в процессе доиндустриальной модернизации, в истории образования в России и в истории формирования политического курса России в отношении Германии во второй половине XVIII века.

Однако, несмотря на то что настоящее исследование не касается этих четырех тем, автор ограничивает свое принципиальное согласие с предшествующей традицией еще четырьмя аспектами. Два ограничения возникли еще в самом начале: во-первых, среди многочисленных научных публикаций, имеющих в заголовке имя «Екатерина», биографические исследования поразительно редки, и даже сами ее «мемуары», самый известный труд императрицы, будучи доступны на разных языках к массовому читательскому удовольствию, не становятся объектами текстологических усилий. Во-вторых, правление Екатерины было сильнее включено в историческую непрерывность, чем в создание принципиально нового по сравнению с петровским царствованием.

Далее, в-третьих, автор может представить себе, что в России второй половины XVIII века можно было бы править и иначе – но, возможно, скорее хуже, чем лучше. Однако для альтернатив, которые бы затрагивали все общество или государственное устройство, простор в послепетровскую эпоху был весьма ограничен. Начиная с середины 50-х годов XVIII столетия вплоть до конца правления Екатерины только две отклонявшиеся от существовавшей государственные модели, шансы которых на реализацию с самого начала не были совсем уж слабы, приобрели некоторую значимость внутри ориентированной на запад правящей элиты, состоявшей из немногих дворянских семейств, боровшихся друг с другом при дворе за влияние: с одной стороны, более тесное сближение с фридрицианской военной системой, с другой – ви́дение «лучшего», «более нравственного» просвещенного абсолютизма, воплощавшееся при дворе на протяжении двух десятилетий лояльным Никитой Паниным, в то время как наследник престола мечтал о некоей комбинации обеих альтернатив, лишь только он сможет освободиться от власти своей матери с ее смертью. Французская революция в конце концов не оставила Павлу I шансов выбрать ту или иную разновидность просвещенного абсолютизма[1242]. Даже Пугачев, находившийся под сильным влиянием старообрядческих воззрений и идеалов казацкого или крестьянского самоуправления, выступивший против озападнивания двора, дворянства, государства и церкви, в своем церемониале, стиле своей канцелярии и своих придворных ни в коем случае не притворялся легендарным крестьянским царем – но легитимным, хотя и не просвещенным, однако же «модерным» императором[1243].

В-четвертых, автор допускает, что наши знания о немецких связях и политическом курсе Екатерины II в отношении Германии, как и о ее деятельности на троне в целом, существенно углубятся, если исследовать процессы посредничества и принятия решений в политике, экономике и культуре интенсивнее, систематически вытаскивая на свет прозябающих в историческом забвении их участников – людей и целые институции. В ходе изложения шла речь о многих из них, о тех, кто – будь то по собственным мотивам или по поручению императрицы Екатерины – был задействован посредником в обоюдных политических и культурных связях: члены петербургского придворного общества, дипломаты, военные и чиновники на русской службе, ученые, инженеры, врачи, люди искусства, писатели и издатели. С самого начала из работы все же становится понятным, что активисты просвещенческой коммуникации были вполне обозримой элитой образованных людей по всей Европе. Реконструировать их плотную сеть – допустим, всего около двух тысяч человек, состоявших в переписке друг с другом, – автор считает в высшей степени желательным и даже вполне возможным в наш электронный век, не в одиночку, но через междисциплинарное и международное сотрудничество многих ученых. Однако теперь уже эта работа служит подтверждением двоякому тезису: эпоху европейского просвещения начиная с Петра Великого и Лейбница и тем более второй половины XVIII столетия невозможно подобающе интерпретировать, не приобщив к ней Россию, а каждое исследование, имеющее своим предметом структуры и количественные характеристики и включающее Россию, в каждом пункте, где автор будет вынужден отдавать отчет в политической и культурной релевантности своих результатов, определенно должно будет содержать интерпретации и анализ целей, стратегий и поступков просвещенной императрицы Екатерины II.

В основании этого исследования лежат результаты, полученные в рамках многих дисциплин, а в своих выводах автор опирается как на них, так и на источники, отнюдь не впервые обнаруженные. Тем не менее сделанные выводы являются новыми по двум причинам: во-первых, всякая научная критика традиции, всякая обоснованная ревизия существующей историографии предлагает что-то новое; во-вторых, это исследование объединяет собой, посредством своей проблематики, даже не существовавшей прежде, результаты, полученные в различных исследовательских традициях.

1. С намерением создать «синтезированное» исследование в работе используются выводы, сделанные историографией как о России, так и о Германии и в целом о Европе XVIII столетия. В особенности важными для автора оказались исследования по истории системы европейских государств и династических связей, Священной Римской империи германской нации, Российской империи и других держав, по истории германских земель, даже многочисленные истории тех небольших государств, что находились между Эстляндией – провинцией Российской империи – и вюртембергским Мёмпельгардом, сувереном которого был король Франции, между цербстским владением Йевером и габсбургским Банатом[1244]. Для достижения своих целей автор этой книги мобилизует в первую очередь биографические, во вторую – политические и культурно-исторические интерпретации сведений из церковной истории и истории теологии, истории идей и образования, литературоведения и истории искусства, социальной истории и истории государственного устройства. У этого разнообразия есть своя цена: в убытке окажутся специалисты, потому что одни частные темы обычно очень скоро сменяются другими. Напротив, выигрывают от этого разнообразия те читатели, которые – подобно автору – интересуются императрицей Екатериной II, ее образом Германии, ее немецкими связями и политическим курсом России в отношении Германии в ее эпоху.

2. Сводятся вместе – не с программными, но с прагматическими целями – также и историографические традиции, различающиеся как с общественно-политической точки зрения, так и своим самосознанием: дореволюционная русская и советская, марксистская времен ГДР, разные направления западногерманской историографии и историографии объединенной Германии, прибавим к этому списку американскую и западноевропейскую историографии. Сам же автор благодаря своему образованию и предыдущему научному опыту укоренен в западногерманской традиции изучения исторических структур и государственного устройства (Verfassungsgeschichte). Однако он многим обязан тематическому разнообразию и методическому плюрализму, присущему в особенности англосаксонской традиции изучения России. Заслуга ее состоит в особенности в том, что она за последние три десятилетия ХХ века превратила изучение екатерининского правления в современную исследовательскую область. Неоправданным представляется автору подход, недооценивающий научные достижения советской историографии и в особенности историков и славистов из ГДР, изучавших русско-немецкие связи в эпоху Просвещения. Выпущенные ими издания и исследования по истории науки, образования и литературы имеют непреходящее значение также и с точки зрения чисто позитивистского познавательного интереса. Автор разделяет звучащие в их адрес критические высказывания: историкам ГДР, как и вообще, даже работавшим в других местах историкам этого направления, недоставало в первую очередь общеисторических интерпретаций; они не рисковали, опираясь на свои отдельные, но важные результаты, поставить под сомнение господствующее догматическое понимание истории.